Следуя обычной для средневекового книжного этикета традиции ритуального самоуничижения, восходящей еще к апостольским посланиям (ср.: «невежда в слове» (2Кор. 11:6)), книгописец часто употреблял по отношению к себе такие эпитеты, как «многогрешный», «недостойный», «безумный», «убогий», «непотребный» и т. п. Данная традиция находится в тесной связи со средневековым представлением об авторстве как о ремесленном повторении заданного божественного образца, следовании: «Чем более углубляется самоуничижение, – отмечает болгарская исследовательница Лила Мончева, – тем более возрастает авторское право художника». Здесь мы также сталкиваемся с принципом, вытекающим из аскетической практики единения с Богом через самоотречение. Риторической вершиной подобного рода записей, насчитывающей 48 самоуничижительных эпитетов, служит послесловие писца Парфения Марковича Злобина к переписанному им в 1542 г. Прологу. «Яко сподобили есте написати сию книгу глаголемую Пролог, – пишет Парфений Злобин, – многогрешную рукою малоумнаго, нечистаго, безумнаго, неразумнаго, неистовнаго, злонравнаго, злокознаго, злообразнаго, злопомнинаго, злодеваго, любодеваго, злоключимаго, осужденаго, падшаго, слабаго, унылаго, лениваго, нетерпеливаго, сонливаго, ропотливаго, гневливаго, напраснаго, помраченаго, отемненаго, оканнаго, ожесточелнаго, нечувьственаго, непотребнаго, вредоумнаго, суемнаго, суетнаго, суроваго, сверепаго, ругателя, досадителя, постылаго, мерьскаго, скареднаго, гнуснаго, грубаго, глупа, худаго, глухаго, беднаго, немощнаго, смертнаго, тленнаго, блуднаго раба Божия Парфения Маркова сына Злобина» (ГИМ, Увар. 298, л. 374–374об.).

Согласно традиционным уставным руководствам, главная задача переписчика – донести до читателя каждую «тычку» копируемого текста, не исказить каким-либо образом его содержание. Ведь порой речь шла о догматических вопросах, непосредственно касавшихся «спасения души». Писать предписывалось ясно и тщательно, «яко Богу служаще». Однако справиться с поставленной задачей удавалось далеко не всем: описки на страницах значительного числа рукописей – дело вполне обычное. Так, составитель сборника рубежа XVII–XVIII вв. сообщает: «Описалъся страницой ненарочно, в забытьи ума моего. И ты чти, обратив сей лист на другой лист, первую страницу» (ИРЛИ РАН, Мезен. 1 [1958], л. 6об.). Нередко писцы заранее просили читателя простить их: «Простите, а не кляните сего писаря недостатки или прибавки» – читаем в сборнике апокрифов, духовных стихов и канонов первой половины XIX в. (НБ МГУ, Верх. собр., № 1289, л. 192об.) – типичное ритуальное клише, характерное для многих записей.

Мотивация каллиграфа в идеале должна быть нацелена на стяжание не столько материальных, сколько небесных даров. Данное обстоятельство являлось важным морально-этическим императивом книгописного ремесла, нашедшим свое отражение в писцовых записях. «Писано некорысно» – говорит нам переписчик «Иерусалимского свитка» рубежа XIX–XX вв. (НБ МГУ, Верх. 1685 [4], л. 18об.). Схожую запись встречаем в сборнике духовных стихов того же времени: «Конец. Не суди, некорыс[т]но писал, кривлевато. Всех листов 25 листов» (Там же. 2120 [2], л. 23об.).

Кроме того, многие записи содержат благодарственные обращения к Богу, Богородице и святым, а также всевозможные молитвенные формулы. «Помощник и покровитель бысть мне востение семи есть Бог» – пишет составитель сборника поучений с канонами 50-х гг. XIX в. (НБ МГУ, Верх. 2287, л. 227об.). Уже упоминавшийся Терентий Пучков переписал свои Праздники «в похвалу, и славу, и честь Богу в Троице славимому, и Пресвятей Богородице, и всем святым» (ЗНБ. 2863, л. 173).

Писец также мог посвятить свою работу патрону либо просто одному из друзей. Так, в сборнике с духовными стихами, правилами и поучениями 50-х гг. XIX в. читаем: «1856 года месяца марта 23 числа писана кетратька [ст]ихи едыкия писаны в том, чтобы милостивому государю и любезному приятелю писал» (НБ МГУ, Верх. собр. 2042, л. 29).

Множество писцовых записей, так или иначе, связано с книгописным обиходом. В одном из сборников рубежа XVIII–XIX вв. встречаем следующую помету: «Посмотрил перо, каково пишет, а нечево, пишет хорошо» (НБ МГУ, Верх. 1266, л. 35об.). «Перо каково посмотрил, чернила каковы, писат всяко дело подобно» – гласит писцовая запись в учительном сборнике второй половины XIX в. (Там же. 1264, л. 197об.). В том же сборнике писец рекомендует: «Взять надо гумагу (так! – А. Г.) хорошую листу» (Там же, л. 80). В сборнике духовных стихов конца XIX в. встречаем такую запись: «Ето писал железным пером» (Там же. 804 [2], л. 31об.). В вышеупомянутой «Истории г. Городца» также имеется киноварная помета о пере: «Текст истории Городца писал гусиным пером» (НИОР РГБ, ф. 491, к. 2, ед. 16, л. 38об.).

Весьма частотны записи, отражающие ход переписки. «Пишу писмо писца» – констатирует автор сборника слов и поучений начала XX в. (НБ МГУ, Верх. 1556, л. 1). Парфений Злобин, закончив переписку Пролога, сравнивает свою радость с радостью зайца, который «из тенет избегши», – образ, встречающийся и в более ранних рукописях (ГИМ, Увар. 298, л. 374об.). «Конец, конец. Бисеров» – чуть ли не восклицает один из верхокамских каллиграфов в переписанном им в 1910-х–1920-х гг. сборнике духовных стихов (НБ МГУ, Верх. 1541 [2], л. 1об.).

Встречаются также и пометы гастрономического характера. Один из писцов сборника рубежа XVIII–XIX вв. напоминает: «Аще кто в среду и пяток не постится, д[а] отлучен будет» (НБ МГУ, Верх. 1266, л. 210). Устав от напряженной работы и проголодавшись, другой писец, в рукописи середины XIX в., восклицает: «Полно ужо, подем все обедать ясти» (Там же. 1415, л. 256). Переписчика Псалтири второй половины XIX столетия за работой настигла жажда и он пишет: «Пить хочу» (Там же. 1662, л. 64об.).

Желанием расслабиться, отвлечься от напряженного труда обусловлено наличие юмористических записей, иногда рифмованных. «Мало пишу, много челом бью. Федор Стефанов бил челом и плакался, и под подол прятался» – читаем в сборнике начала XVIII в. (ИРЛИ РАН, Усть-Цилем. 12, л. 139).

Порой книгописцы посвящают нас даже в собственные любовные переживания. Так, в верхокамском учительном сборнике середины XIX в. один из писцов в числе прочего размышляет: «Ой, возму Ильикину, ах я полюбел, больно хорошая и люба. Можот бодет моя жена хорошая б, <…> горюшко жити мне без нее» (НБ МГУ, Верх. 641, л. 204). А перед этим читаем: «Почему ты так плохо холешь меня» (Там же, л. 185об.).

Другая интересная разновидность писцовых помет – фенологические заметки. Например, в учительном сборнике со святцами 50–60-гг. XIX в. читаем: «День имать часов 7, а нощь 17 часов» (НБ МГУ, Верх. 1532, л. 114об.). Таким образом, из данной пометы явствует, что писец работал над рукописью поздней осенью – по всей видимости, в конце ноября. «О[т]ставной ундер-офицер» с Пинеги Василий Томилов, переписавший «О проявлении Божия милосердия и покровительства в бытии Русского государства», делится с нами следующим наблюдением: «1872 году месяца февраля 2 ч. сонцо катается колы высоко, сходит у лисници, закатываица у гумна» (ИРЛИ РАН, Пинеж. 594, л. 48).

Ряд записей связан с эсхатологическим восприятием мира – ожиданием Конца света, Второго пришествия и Страшного суда. В частности, один из верхокамских писцов второй половины XIX столетия, продолжив пасхалию в рукописных святцах, датируемых около 1696 г., с 7358 (1850) по 7400 (1892) г., закончил свою работу следующими словами: «Въпредь веку жизни имать миру 23 года всего течения веку. Простите, а не клените сие писающие письмо» (НБ МГУ, Верх. 1235, л. 166).

Иногда писцовые записи служат источником информации о стоимости работы. «300 листов на 15 руб. сер. / 330×5 = 1650:100 / по 5-ти коп. за лист / на 16 руб. 50 коп.» – вычисляет цену переписки автор учительного сборника 70-х гг. XIX в. (НБ МГУ, Верх. 806, л. Iоб.). «Дозде наполнилося письмо на дъвацеть рублей, по пять копеек с листа, всех написано по разным счетам 400 – четыреста» – подводит итоги работы составитель сборника рубежа XIX–XX вв. (Там же. 1127, л. 192). Из приписки к сборнику слов и поучений начала XX в. узнаем: «За ету повесь 65 копеек или 70 коп. по 3 к., за лист 90 ко[пеек]» (Там же. 1556, л. 6об.).

Порча книги, рисунки и пометы недолжного содержания на полях рукописи, небрежное обращение с ней – все это рассматривалось как тяжкий грех, что также нашло отражение в ряде приписок. Следует пояснить, что речь в них идет не столько об имеющем место непочтении к труду книгописца, сколько о фактическом непочтении к «святым писаниям», нерадивости и расслабленности по отношению к Богу. Приведем пространную запись виленского каллиграфа Ивана Гущенко, помещенную им в начале сборника рубежа XIX–XX вв.: «К вашему вниманию честнии господие, четцы и певцы, паче же юнии братия. Писменному труду равно же и печатному почесть отдавайте, яко же нечто драгоценно по вере камень, наипаче же божественно. И друг друго внимательно, святую книгу уважайте, и листы не заламывайте, и из корене переплета не отторгайте, застежки не обрывайте, и переплетное украшение небрежностию ни царапайте. Възгляните на стыдливость, приимите вежливость, и степенство акуратности. Полено не книга, а книга ни дрова. Да не будите якоже подъяремники имски, а будите якоже сыны света, духовная чета, и дети Божия, и чадо благородну родителя, отрасли християнския. И не будете слуги времени лукавому, а будете яко злато очищенно во горниле, творяще, и строяще на ниве Божией, се же аще в храме в земном небеси, ходяще тихо, седяще без шептан, взирающе не лукаво, и без смеха, негоднаго для молитвы. В небеси земном нужно быть, чтобы и подобно быть по божественному. Ученнии грамотнии означает раздница от земных и лесных. Скоморохи тиатральщики болие внятны бывают своему их творению, нежели дети Божия, и творящии божественно, а дело с небрежением ни за безчинность бывает не стыдно но творящим ю. Понеже церковныи устав требует чинности, вежливости, деликатства, скромности. А главное, во обращении со святыми книгами, и други с другами чинно, а тем болие соблюдати порядок непогрешимости, что из за шептанья нет и свободы приискать песни ирмоса. Надо запевать, а книга святая еще за налоим лежит. И не следят за ходом церковнаго святаго дела, чтобы благоговейно и легонько обращаться со святыми книгами, и не выворачивать досками из самаго корня назад, и не натягивать листы въместе за досками. И таким образом будет книга цела на сто годов и более. Церковь Божия есть ничто же ино суть, но разве нашими душами созданныи дом» (Богослужебный сборник, рубеж XIX–XX вв., библиотека Гайской общины, д. Гоюс, Литва, л. 1об.–2).

Как уже отмечалось, некоторые записи являют собой органичную часть книжного декора / риторическое украшение основного текста. Например, в роскошно оформленных Трезвонах в заставке в рамке читаем: «Киими книга сия красуется, тое же следствие показуется» (ПКМ. 2628, л. 17). В той же рукописи в заголовке задостойника Пасхе имеется запись каллиграфа, сравнивающего себя с киевским митрополитом начала XV в. Григорием Цамблаком, оставившим богатое литературное наследие, в том числе певческое: «В похвалу же и честь пренепорочней удобен, осмогласием успенскому Цамблаку подобен. Служитель ея златописец доспел, в числении гласов имя роспел» (Там же. л. 337об.).

Свое мастерство книгописцы демонстрировали и путем использования в записях различных видов тайнописи. Но это – тема следующего рассказа. А наше сегодняшнее повествование закончим фрагментом писцовой записи из Октоиха конца XVIII столетия: «Писал сей конец разудалой молодец, а учил его Н[е]б[е]сный Отец» (ВМСБТ).